восемьсот тридцать первая чайная ложка

В адресе не было номера улицы — только название церкви и бульвара, на который она выходила. Я поднялся, похмельный, по ступенькам. Ящика отыскать не удалось, а людей внутри не было. Какие-то свечи горят. Стоят миски, пальцы макать. Пустая кафедра на меня лыбится вместе со статуями: бледно-красными, голубыми, желтыми,— фрамуги закрыты, вонюче жаркое утро.

Ох, Иисусе, подумал я.

И вышел.

 
Чарльз Буковски «Почтамт»

восемьсот двадцать седьмая чайная ложка

Его морщины не были ни характерными, ни фактурными; лицо наводило на мысли о том, что его сложили, как лист плотной бумаги, в несколько раз, а потом кое-как разгладили.

Чарльз Буковски «Фактотум»

восемьсот пятнадцатая чайная ложка

— Ну, понимаете, я живописец. Художник. У меня кончились деньги. Мои работы не продаются.
— Да, такое бывает.
— И они мне не нравятся.
— Не отчаивайтесь. Может быть, вы еще станете знаменитым после смерти.

Чарльз Буковски «Фактотум»

семьсот восемьдесят шестая чайная ложка

Существование не только абсурдно, оно вдобавок тяжелая работа. Подумать, сколько раз за жизнь ты надеваешь нижнее белье. Это кошмар, это отвратительно, это глупо.

Чарльз Буковски «Макулатура»

семьсот шестьдесят шестая чайная ложка

В спальне у нас вокруг кровати стояла такая низенькая стеночка, перегораживавшая комнату. На ней располагались горшки, а в горшках располагалась герань. Когда мы с Джойс впервые легли в постель и заработали, я заметил, что половицы начали прогибаться и дрожать.
Затем — плюх.
— О-о! — сказал я.
— Ну что еще? — спросила Джойс.— Не останавливайся! Не останавливайся!
— Бэби, мне на задницу горшок герани свалился.
— Не останавливайся! Продолжай!
— Ладно, ладно!
Я снова расшуровался, все шло сносно, и тут — Ох, блядь!
— Что такое? Что такое?
— Еще один горшок с геранью, бэби, трахнул меня по копчику, скатился в жопу и упал.
— К черту герань! Дальше! Дальше!
— А, ну ладно...
Через всё наше упражнение горшки всё падали и падали. Как ебаться под бомбежкой.

Чарльз Буковски «Почтамт»