четыреста восемьдесят шестая чайная ложка

Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся её ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус — это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро.

Варлам Шаламов «Колымские рассказы»

четыреста восемьдесят четвертая чайная ложка

Разная мелкая сошка, наслаждаясь властью, относится к гражданину как к побежденному, т.е. так же, как относилась к нему полиция царя. Орут на всех, орут как будочники в Конотопе или Чухломе. Всё это творится от имени «пролетариата» и во имя «социальной революции», и всё это является торжеством звериного быта, развитием той азиатчины, которая гноит нас.

Максим Горький «Несвоевременные мысли»

четыреста восемьдесят вторая чайная ложка

Мне кажется, что идею новизны нужно изменить. Временно перестать идти по линии прогресса. Мы уже освоили обертоновый ряд, додекафонию, кластеры, шумы, а дальше уже, как давно сказал Кейдж, просто молчание. По сути, от авангардной музыки останется именно черный квадрат Кейджа. Если к нему относиться не как к анекдоту, то «4′33″» — это прежде всего чуткость к мгновению, к невидимым, неслышимым деформациям. Это дзенская идея: нет никакой высокой истины. Истина есть в самом обычном слове, обычной ситуации, если на них правильно смотреть. А не то что — сидит Кришнамурти в Гималаях... Когда все это подается так монументально, оно как бы нагружает тебя значительностью. А можно посмотреть на пробегающего мимо жука и понять, что истина прямо здесь, а не в Гималаях. Ты находишься в зоне незначительности и вдруг замечаешь, как важное светит через пустяки.

Алексей Мунипов «Фермата» (Валентин Сильвестров)

четыреста восемьдесят первая чайная ложка > февраль

Февраль кричит
в моей ночи
сырою чёрной ямою...
Судьба кричи
и не молчи,
не лязгай мёрзлой рамою.
Скрипит кровать...
Мне воровать
вот в эту ночь не хочется.
Лишь убивать,
лишь убивать,
лишь убивать
всех дочиста!
Лишь жать
на спусковой крючок
и видеть розы выстрелов.
Потом — бежать,
потом — молчок,
за пазуху — и быстренько...

Владимир Сорокин «Норма» (часть четвертая)

четыреста восьмидесятая чайная ложка

Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На притолоке у двери в приемную висел белый лист бумаги, на коем было написано рукою Филиппа Филипповича:
Семечки есть в квартире запрещаю.
Ф. Преображенский
и синим карандашом крупными, как пирожное, буквами рукою Борменталя:
Игра на музыкальных инструментах от 5 часов дня до 7-ми часов утра воспрещается.
Затем рукою Зины:
Когда вернетесь, скажите Филиппу Филипповичу: я не знаю, куда он ушел. Федор говорил, что со Швондером.
Рукою Преображенского:
Я сто лет буду ждать стекольщика?
Рукою Дарьи Петровны (печатно):
Зина ушла в магазин, сказала, приведет.

Михаил Булгаков «СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ»