шестьсот пятьдесят девятая чайная ложка

— Но милостивейший пан! Мне тоже приходится слушать разные ваши звуки. Когда у вас гости.
— Когда у меня гости?
— Однако, хватит уже. Хватит.
— Что он там унюхал? Будет меня дурить еще. Сколько я тут живу, меня еще никто не навещал.
— Мне прекрасно слышно, что вы там делаете на диване.
— Я делаю на диване?
— Что вы там вытворяете. Аж диван двигается.
— Хуй у тебя в жопе двигается!

Dzień świra (2002)

шестьсот пятьдесят восьмая чайная ложка

Дрок, сосна, кусты шиповника отчетливо плыли к берегу в бурлящем вареве тумана. Оглянувшись на кладбище, я тотчас заметил, что часть его северной стены свежевыбелена.

Гюнтер Грасс «ЖЕСТЯНОЙ БАРАБАН»

шестьсот пятьдесят седьмая чайная ложка

Числа и их интерполяция, отношения между отрезками времени — это и есть музыка. Ведь в физическом смысле нет никакой разницы между ритмом и тоном. Если мы вот так постучим по столу и этот стук ускорим до 440 раз в секунду, мы будем слышать «ля», хотя там нет никакого «ля», нет синусоиды, понимаете? В физическом смысле там есть только «тытытыты», но если оно будет происходить 440 раз в секунду, мы его воспримем как жужжащий фаготоподобный шершавый тембр, как «ля» первой октавы. А если мы возьмем два таких звука в соотношении два к трем, то услышим между ними квинту, хотя это по-прежнему просто стук. То есть мы слышим как тональные именно временные отношения. Кроме времени там ничего нет. И вот эта сложная интерполяция — и есть то, что делает музыка. А применить ее можно как угодно.

Алексей Мунипов «Фермата» (Александр Маноцков)

шестьсот пятьдесят шестая чайная ложка

— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только... Я, как заведующий культотделом дома...
— За-ве-дующая,— поправил ее Филипп Филиппович.
— ...хочу предложить вам,— тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов,— взять несколько журналов в пользу детей Франции. По полтиннику штука.
— Нет, не возьму,— кротко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налетом.

— Почему же вы отказываетесь?
— Не хочу.
— Вы не сочувствуете детям Франции?
— Нет, сочувствую.
— Жалеете по полтиннику?
— Нет.
— Так почему же?
— Не хочу.

Помолчали.

— Знаете ли, профессор,— заговорила девушка, тяжело вздохнув,— если бы вы не были европейским светилом и за вас не заступались бы самым возмутительным образом (блондин дернул ее за край куртки, но она отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало бы арестовать!
— А за что? — с любопытством спросил Филипп Филиппович.
— Вы ненавистник пролетариата,— горячо сказала женщина.
— Да, я не люблю пролетариата,— печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
— Зина! — крикнул Филипп Филиппович.— Подавай обед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, молча — переднюю, и за ними слышно было, как закрылась тяжело и звучно парадная дверь.

Пес встал на задние лапы и сотворил перед Филиппом Филипповичем какой-то намаз.

 
Михаил Булгаков «СОБАЧЬЕ СЕРДЦЕ»

шестьсот пятьдесят четвертая чайная ложка

4.002. <...> Язык переодевает мысли. И притом так, что по внешней форме этой одежды нельзя заключить о форме переодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела. <...>

Людвиг Витгенштейн «Логико-философский трактат»